оцепление.. оцепенение..
такие
о ц а р а п ы в а ю щ и е
слова
               что можно ставить на них
коленями
               вместо гречки
и даже стекла

Беги, девочка – все, что есть в тебе. Все, что звучит натянутой тетивой, звенящей в полуночной тишине. Внутри одного человека. Тихо. На часах полночь и стертые каблуки звенят по асфальту, раздражая слух. Стук. Стук. Стук. В унисон с замиранием сердца. Чужой город встретит тебя пощечиной холодного ветра, от которого нет-нет, да закутаешь нос в ворот свитера. Чужой город встретит тебя безразличием и какой-то человеческой толикой греха. Символично теряешься в городе, словно в собственной жизни. Свет выключен, ориентиры сбиты. Достаешь телефон, пролистываешь контакты, и нет. И никому не звонишь, прячешь безделушку обратно в карман. Все они, все эти люди, и даже Талулла – все они остались слишком далеко. Слишком за гранью. Слишком близко к вашему общему началу и только твоему концу. Девочка, беги. А бежать-то и некуда. Алекса больше нет, и эта дыра внутри растет по всему телу, захватывая каждую клеточку. И становится трудно дышать, как будто астма не переставала мучать тебя в десять. Как будто ты опять рыбка, выкинутая неумелым рыбаком на сушу. Только и остается хлопать глазами и задыхаться. Пока, наконец, юный блондин с кучерявой головой не приносит пару мешочков, пугливо забирая у Джекс деньги. – завязывай с этим,  - бросает он, уставившись в лицо Уолш. Та пытается выдавить из себя подобие усмешки. – пошел к черту, - наконец почти улыбается она и спешит укрыть свое обнаженное, уязвимое нутро в совершенно чужом мире. Со старыми друзьями.
Дверь громко хлопает, а новое место кажется еще более жутким, чем было до этого. Пустые стены еще хранят в себе воспоминания разговоров и криков. Пустые стены еще выскабливают в себе этот горький приступ. – К черту тебя, Белл – начинает блондинка, разворачивая мешочки с таким энтузиазмом, словно утром Рождества она открывает подарки. – К черту тебя! – и тут же начинает сама захлебываться в накативших слезах. Именно поэтому она ненавидела новые места. Она ненавидела другие города. И терпеть не могла оставаться одной. Потому что эти дыры, эти изъеденные пустоши ничего не скрывает. Раньше у нее нет-нет, да появлялся призрачный отголосок Талуллы. Где-то она находила её шприц, где-то улавливала её запах на полотенцах. Еще раньше, у нее повсеместно был Алекс. Даже когда того на самом деле не было. Был запах на простынях. Были грязные кружки в мойке. Были раскиданные галстуки. Были его поцелуи, короткие и длинные. Была его кожа под пальцами. А сейчас, нет. Сейчас – ничего. И бежать некуда. И спастись тоже не выйдет. Как бы ты быстро не бегала, девочка, от себя не убежать. Джекс дробит синтезированную химию кредитной карточкой, дышит порошком, откидывается назад, на секунду теряя в новоиспеченной боли свою душевную. Нос жжет, но уже через пару секунд становится легче. Становится легче найти в себе силы забыть. Потеряться. Девочка, лежи и смотри сны.
маленькая девочка, каким ты воображала себе небо, рисуя его маленькими пальчиками по белому холсту? нарисуй его голубым. для смерти. как тебя зовут? большое солнце на твоих рисунках выгорит в душе твоей первозданной. ангелы шепчут тебе, что пора просыпаться. ангелы кричат, чтобы смерть тебя будила. еще мгновение, только соберусь. а пока она трогает твои щеки, мертвенностью впавшие. такая красивая мертвая девочка, засевшая куриной костью в горле даже у смерти.  холодные губы к холодному лбу. здесь больше никогда не будет боли. и огня. жара. смятения. здесь больше не поселится простуда, и заботливая мать, уже сейчас норовящая стать восемьсот сорок шестой, никогда не поцелует. вот тебе мой выстрел пистолета. вот тебе мой выстрел в упор, почти не боясь.  вот тебе мой подарок, дитя. целая вечность проведенная в скорби.
Джекс открывает глаза. Еще в дурмане, она щуриться, пытаясь рассмотреть силуэт. И на секунду сердце её перестает биться. Это же Алекс! Алекс, мать твою, Белл! Резко она вскакивает на кровати, но тут же её пыл смиряется одной неосторожной фразой. Нет, это не Алекс, девочка. Алекс больше не придет. Дурочка. Уолш падает обратно на кровать, неестественно скривив лицо, и отвернувшись. Она еще теплится желанием поднять взгляд на точную копию такого родного осколка, но слезы пеленой накатывают на глаза.
- Тебе все равно никогда не понять, каким он был. – тихо произносит Джекс. – Дже я не знала, какой он. Он просто был. Всегда.
Не смотря на все попытки испытать чувства чужого человека, а Джекс, вероятно впервые благодарила господа за её способность, она, к сожалению, не могла почувствовать совершенно ничего. Только свой собственный мир, коробящий разрухой и пустотой. Только собственное прогрессирование. Только собственный распад. – Уходи, - Джекс вскакивает с кровати, врезается своими пальцами в ворот его рубашки, и на секунду, всего на секунду ей так хочется его обнять, - Уходи отсюда, Рей Хоппер, - чеканит она ему в грудь. Полусонная и полупьяная она безвольно садиться на кровать, кукольно опустив руки вниз. Просто уходи отсюда. Не дай мне окончательно сойти с ума.

все, что в прошлое одето не умею и не буду.
если вспомнишь рядом где-то забери меня отсюда

Маленькая девочка спотыкается, падает на коленки и расшибает те в кровь. Красная кровь сочиться по маленьким ножкам, пачкая белые носочки в красный. Маленькая девочка плачет и плачет, растирает маленькими кулачками по пухлым щечкам огромные капли чистых детских слез. Глубоко в сознании. Там, где настоящие чувства никто и никогда не оспорит. Там же, глубоко под черепной коробкой, далеко за сомкнутыми веками рядом с этой девочкой стоит Джекс, напоровшаяся грудью на штырь. А может быть на мачту корабля. И из её груди тоже сочиться, только не кровь. Что-то черное и вязкое, но безмерно теплое. Если бы любовь вытекала из вас, словно кровь, какого бы цвета она была? Дыра в груди настолько широкая, что можно без труда всунуть туда кулак и вытащить, так и не задев ничего. И Джекс искренне пытается заплакать, растирает пальцами несуществующие слезы, но ничего. Только дрожит и чувствует, как зубы её бьют мелкой дрожью. Маленьким девочкам можно кричать от разбитых коленок. Взрослым девочкам даже скулить нельзя от потери любимого. А любимого ли? Безусловно. Белл был для Джекс больше, чем просто человеком. Больше, чем любой человек, и все человечество вместе взятое. Если бы на земле вдруг случился апокалипсис, они бы совершенно спокойно прожили остаток своих дней вдвоем. Так, конечно, думала Джекс, находясь в своем сладком тумане наркотиков, который так стремительно укутывал её сочащие раны. Она бы преспокойно выдержала, например. Без продавщицы её любимых яблок на углу улицы, где был её дом. Тот, старый дом, стены которого все изъедены запахом Алекса. Сомневаюсь, что Джекс бы даже заметила, если бы она пропала. Она просто продолжала бы брать свои яблоки, оставляя наличные у прилавка. Или, например, водитель автобуса, в который она изредка залазила, чтобы просто помолчать. Если бы его не стало, она бы продолжила это делать пешком. Весь мир, понимаете, не перестал бы функционировать, не стань в нем людей. Но, как на зло, не стало самого нужного. Самого близкого и недосягаемого. Самого любимого человека. И Джекс, склонная к самокопаниям и самопогребению, просто не могла понять, как этот мир может просто продолжать существовать?!
Почему?! Почему эти чертовы машины еще ездят по этим чертовым улицам?! Почему эти дамочки еще семенят своими каблучками по асфальту? Почему Земля все еще вращается, а звезды не падают с неба прямо на неугодных?! Почему эту потерю замечает только девочка Джекс?! Почему эта чертова боль только моя, и я не могу почувствовать ничего кроме?! Да почему, черт тебя дери?!
Джекс открывает глаза, пытаясь выискать в горячем воздухе свежего кислорода. Алекс. Прямо перед ней. Как будто ничего и не было. Как будто доза наркотиков смогла исцелить все мирские выбоины. Как будто все вернулось на круги своя и эта боль снова не вернется. Помнишь, мы уже стояли под душем, и капли горячей воды отбивали по нашим телам свои песни? Вялая улыбка сходит с губ. Конечно нет, дурочка. Ничерта он не помнит. Но так хочется. Так хочется вновь почувствовать его рядом. Вернуть его хотя бы на миг. Высказать. Рассказать. Признаться. Я так хочу к тебе, Белл.
Джекс привстает на цыпочки, пытаясь дотянуться до уха нового знакомого губами, но в силу большой разницы в росте, мало выходит. Она чеканит ему в шею слова, которые выбиваются языком. Которые обязаны до него дойти. – Не смей говорить, что он умер! Слабая и скомканная Джекс на секунду превращается в совершенно незнакомую Рею боевую девочку, отпихивает мужчину, крепкими ладошками ударив его в грудь, и первая спешит выйти из горячего душа. – Он умер не у тебя. Он умер у меня. Не смей так говорить. – слова четкие, как будто случайно выронили, пока она уходит. Не смотрит и не поворачивается.
Дверь маленькой кладовки открывается, из неразобранного чемодана она достает спортивные штаны и безразмерную футболку, которую носила энное количество лет назад. Впервые в жизни ей не хочется красиво выглядеть для него. Не хочется, чтобы он смотрел на неё. Совершенно другой человек, заточенный в такое близкое тело. Спустя совсем немного времени она выходит в комнату, уставшая, но уже взявшая себя в руки. Тело несказанно ломит, отчего она время от времени тянет шею и хрустит костяшками пальцев, но это именно то, чего она так ждала. Лучшее лекарство для больной души – больное тело.
Джекс бросает ему свежую рубашку. То немногое, что удалось забрать с собой из дома Белла. – Он так же злился, - язык совершенно не хочет говорить. Слова, которые принуждают забывать Алекса не идут. – И никогда никого не слушал. Всегда знал, что для него лучше. И делал это, даже если все были против, - Джекс улыбается стене, на которую смотрит.  – Вы очень похожи. В жестах. В интонациях. Оба резкие. Оба чуть сутулитесь. Бросать даже скользящие взгляды по Рею нет сил. Слишком больно. Слишком глубоко внутри болит.  – Он дарил мне какое-то особенное чувство защищенности. Хотя, конечно, Белл сам был опасней любого, - Джекс улыбается, утомленно и грустно, вспоминая. Как сильные руки Белла заламывали её запястья на кровати. – Его невозможно было узнать до конца. Только то, что он сам позволял о себе знать. Наконец Уолш смотрит на Рея. Точную копию её любви. Абсолютно идентичного, словно это и был Алекс. – Рей. Я больше ничего не смогу тебе рассказать. Уходи, пожалуйста. Уолш кроткая. Тихая. Почти молча просит оставить её. Дать ей переболеть, хотя, конечно, до конца она не переболит. Почти неслышно скулит. Оставить её здесь. В мыслях. В запахе. В чувствах. И больше не тонуть в чужих глазах.
Уходи же, Рей. Пожалуйста.